Да вот самый лучший довод — через не слишком большой промежуток времени я встретил Валентина Петровича уже с адмиральскими шевронами на рукавах и в должности высокопоставленного сотрудника той самой службы галактической безопасности, которая нас с ним долго допрашивала. Это о чем-то говорит?
Моя собственная карьера с тех пор тоже развивалась вполне благополучно, словно кто-то мне деликатно, но последовательно протежировал… Или держал под присмотром «на длинном поводке».
Глава 13
Ключ в двери скрипнул как раз тогда, когда я, умиротворенный воспоминаниями о далекой, но безмятежно счастливой молодости, начал слегка задремывать. Настроившись, я собрался увидеть во сне что-нибудь доброе, даже слегка сентиментальное, и вот…
Дверь открылась, и я, не желая изображать человека неестественно спокойного, тут же рывком сел на койке. Даже ни в чем не виноватые люди в подобных местах сохраняют видимость душевного спокойствия только значительным напряжением воли.
— Пойдемте, — предложил юноша в командирской форме Красной Армии. Похожий на одного из тех, вчерашних, в «Мотыльке».
…Сопровождающий привел меня на третий этаж, в помещение, весьма напоминающее здешние «присутственные места». Две просторные смежные комнаты, в меру неопрятные. Высокие потолки, не слишком яркое электрическое освещение, разностильная мебель, собранная по царским еще департаментам и квартирам экспроприированных богачей. Окна, задернутые плотными бордовыми шторами, запахи застарелого табачного дыма и другие, которые распространяют вокруг себя люди, явно не ежедневно принимающие душ и меняющие нижнее и верхнее белье.
Кроме Станислава, я увидел здесь еще троих мужчин в такой же, как у него, полувоенной форме, отличающейся только цветом гимнастерок и брюк. И, к своему то ли удивлению, то ли разочарованию, — Людмилу, тоже одетую по-советски: в узкую шерстяную юбку, шевровые сапожки, чуть не лопающиеся на тугих икрах, коряво сшитую кожаную куртку и красную косынку. Она сидела в уголке за некогда полированным, а теперь исцарапанным и заляпанным чернильными пятнами столом и читала бумаги из замусоленной картонной папки.
Украдкой вскинула глаза и снова уставилась в плохо пропечатанные строчки.
Высокие часы в противоположном углу показывали 21 час.
— Здравствуйте, товарищ Риттенберг, — не вставая, протянул мне через стол руку главный здесь, наверное, человек, лет сорока, с кривоватой растрепанной бородкой, в чеховском пенсне. — Мы с удовлетворением восприняли ваше согласие помочь нам в работе…
— Здравствуйте, — ответил я. Нашел поблизости свободный стул, как можно бесцеремоннее подтянул его к себе, сел. — Помогать я всегда рад. Это мое даже, в некотором смысле, кредо. Ну и немножко профессия… Со всем, отсюда вытекающим.
— Ах да, да, конечно, — сообразил, что я имею в виду, собеседник. Пошевелил длинными худыми пальцами над разложенными по столу бумагами. — Первый, так сказать, взнос, которым мы с вами рассчитались, это ваша жизнь… и здоровье. О следующих можно поторговаться.
— Не согласен. Жизнь и здоровье всего лишь необходимое условие для самой возможности нашего дальнейшего сотрудничества. Так что еще неизвестно, может, это я вам пошел навстречу, не став разгрызать, допустим, зашитую в воротнике ампулу с ядом.
Один из стоявших сбоку от стола «товарищей» дернулся, но начальник остановил его жестом.
— Игорь Моисеевич шутит. Он не принадлежит к тому типу людей, которые готовы на подобные решительные шаги. Но смысл в ваших словах есть, — вновь обратился он ко мне. — После применения процедуры принуждения к сотрудничеству ваша потребительская стоимость значительно упала бы…
Видел я уже таких мужчин, с непреодолимой склонностью к разглагольствованиям там, где следует говорить коротко, сжато и по делу. Очевидно, им кажется, что таковые словесные конструкции придают им значительности и убедительности.
— Вам не приходило в голову, что все наоборот? Если бы вы начали с процедуры принуждения, то заведомо поставили бы крест на всей операции, которую, судя по всему, намереваетесь продолжить и возлагаете на нее определенные надежды. Поясняю — со мною что-то такое происходит, и вся цепочка рвется. От источника, который передал какую-то, очевидно, важную информацию через ту вон дамочку, — я показал пальцем на Людмилу, — потом через меня и до почти самой головки «Братства». Она, конечно, сама тоже выходит из игры, исчезаю я… Выводы способен сделать самый ограниченный контрразведчик. Разумеется, обесценивается сама информация, сворачивается вся сеть агентуры, причастная к делу. И вы остаетесь — с чем?
Теперь для убедительности нужно взять без разрешения папиросу из коробки на столе, закурить и ждать развития событий.
— Нет, ты посмотри, Вадим Антонович, как он нагло себя ведет! — вдруг, совершенно против логики происходящего, вскочила со своего места Людмила. — Если каждый беляк… — она даже задохнулась от праведного пролетарского гнева. — Правильно я говорила — нечего с ним нянькаться. Уже давно бы все как на блюдечке выложил и сам по всем явкам нас провел. Сейчас бы все его помощнички и резиденты сидели бы по камерам и кололись только так…
Она даже, как подлинная фурия революции, изобразила намерение схватить меня за грудки своими неслабыми ручками.
Это уж такой наигрыш, что я на секунду растерялся. Но тут же подумал: а вдруг у них подобная истеричная несдержанность в порядке вещей? Нервы у граждан истрепаны годами войн и перманентных революций…
Я нагловато ей усмехнулся и подмигнул, даже сделал руками короткий, почти неуловимый жест, напоминающий ей то, что у нас уже было, и как бы предлагающий повторить это же в ближайшее время. Вообще-то этот жест из «лексикона» тамильских сепаратистов, с которыми я имел дело во время индо-цейлонской войны, но Людмила поняла его без перевода. Она одновременно и еще больше рассвирепела, и смутилась. Наверное, сочла, что нарушила чем-то свой революционный долг, вложив в исполнение агентурной задачи слишком много эмоций.
— Сядь, Бутусова, и молчи, пока не спросят. А то вообще за дверь выставлю…
В чекистов, значит, решили поиграть ребята, в гэпэушников то есть. Какая она к черту Бутусова, выдвиженка в славные органы из беднейших слоев пролетариата, как старается изобразить? Ее вчерашняя легенда куда ближе к истине, да и то, пожалуй, в смягченном варианте. Не ошибусь, если предположу, что еще до революции, а не только последние три года ей довелось повращаться за границей, и отнюдь не в поисках куска хлеба насущного… Так что игра становится все интереснее.
— Станислав Викентьевич не ошибся, вы перспективный сотрудник. Польза от вас может быть. У нас, увы, не так много людей, способных мыслить столь четко и здраво. Допустим, я соглашусь на ваши условия. На все, — он голосом подчеркнул последнее слово. — Что реально мы можем получить взамен?
— Вас, значит, Вадим Антонович зовут? — уточнил я.
— Лучше попросту — товарищ Кириллов…
— И вы хотите меня убедить, что настолько слабо профессионально подготовлены, пытаясь говорить со мной о достаточно деликатных вещах в такой обстановке? — я обвел рукой вокруг. — Может, еще на митинге будем вопросы решать? Так и ответы будут соответственные… — И я наизусть закатил длиннейшую фразу из только что прочитанного Троцкого.
— М-мда, — сказал Вадим Антонович, и после движения его головы комната опустела.
— Я, признаться, не сразу поверил Станиславу Викентьевичу, что нам в руки попал разведчик высокого класса. Я думал — ну, курьер и курьер, ну, может быть, образованный и неглупый. Однако… И почему же вы — и просто курьер?
— Почему и нет? А если на такой как раз случай? Если ситуация настолько серьезна, что кое-кому потребовалось проверить надежность не только канала связи, но и всей московской сети? Что и достигнуто. Были бы ваши люди чуть-чуть грамотнее, уже после нашей с «Бутусовой» встречи в кабаке нужно было всю схему операции менять. А так… — Я снова посмотрел на часы. — У вас остается всего два с половиной часа, чтобы принять принципиальное решение. Или на операции крест, а меня к стенке, или…
— Что должно случиться в полночь? — быстро спросил Вадим.
— Ничего чрезвычайного. Просто выйдет контрольное время, и меня, посылку и всю операцию спишут в расход. Концы в воду, как у вас говорят. И можете ловить конский топот.
Он задумался, а я снова закурил, чувствуя неприятное жжение на языке. Неужели было время, когда я выкуривал одну-две хорошие сигары в неделю, под настроение?
Но у этого не совсем мне пока понятного человека папиросы тоже были высококачественные, турецкие, марки «Кара Дениз».
— А если, значит, успеть до двенадцати? У вас есть чем замотивировать столь долгую задержку?